С. Аксаков. Ледоход на реке Белой

Великим моим удовольствием было смотреть, как бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего высокого крыльца, а ещё большим наслаждением, которое мне не часто дозволялось, - прочищать палочкой весенние ручейки. С крыльца нашего была видна река Белая, и я с нетерпением ожидал, когда она вскроется. На все мои вопросы отцу и Евсеичу: «Когда же мы поедем в Сергеевку?» - обыкновенно отвечали: «А вот как река пройдёт».

И наконец, пришёл этот желанный день и час! Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «Белая тронулась!» Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, тёмного, а иногда и жёлтого льда. Далеко уже уплыла поперечная дорога, и какая-то несчастная чёрная корова бегала по ней, как безумная, от одного берега к другому. Стоявшие около меня женщины и девушки сопровождали жалобными восклицаниями каждое неудачное движение бегающего животного, которого рёв долетал до ушей моих, и мне стало очень его жалко. Река на повороте загибалась за крутой утёс, и скрылась за ним дорога и бегающая по ней чёрная корова. Вдруг две собаки показались на льду: но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег. Я охотно этому верил и, позабыв бедную корову, сам смеялся вместе с другими. Собаки не замедлили оправдать общие ожидания и скоро переправились на берег. Лёд всё ещё шёл крепко, сплошною, неразрывною, бесконечною глыбою. Евсеич, опасаясь сильного и холодного ветра, сказал мне: «Пойдём, соколик, в горницу, река ещё не скоро взломается, а ты прозябнешь. Лучше я тебе скажу, когда лёд начнёт трескаться». Я очень неохотно послушался; но зато мать была очень довольна и похвалила Евсеича и меня. В самом деле, не ближе чем через час Евсеич пришёл сказать мне, что лёд на реке ломается. Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись ещё теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лёд трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую; большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду. Глухой шум, похожий по временам на скрип или отдалённый стон, явственно долетал до наших ушей. Полюбовавшись несколько времени этим величественным и страшным зрелищем, я воротился к матери и долго с жаром рассказывал ей всё, что видел. Приехал отец из присутствия, и я принялся с новым жаром описывать ему, как пошла Белая, и рассказывал ему ещё долее, ещё горячее, чем матери, потому что он слушал меня как-то охотнее. С этого дня Белая сделалась постоянным предметом моих наблюдений. Река начала выступать из берегов и затоплять луговую сторону. Каждый день картина изменялась, и, наконец, разлив воды, простиравшийся с лишком на восемь верст, слился с облаками. Налево виднелась необозримая водная поверхность, чистая и гладкая, как стекло, а прямо против нашего дома вся она была точно усеяна иногда верхушками дерев, а иногда до половины затопленными огромными дубами, вязами и осокорями, вышина которых только тогда вполне обозначилась; они были похожи на маленькие, как будто плавающие островки.